— Элиот? Это Алекса Тейлор.

— Здравствуй, Алекса.

— Я звоню насчет Джеймса. Все ли у него в порядке?

Прошло почти шесть недель с той горькой холодной январской ночи, когда они простились. Сначала прощание напугало Алексу. Оно звучало так зловеще, словно Джеймс сомневался в том, что когда-либо вернется. Но он быстро успокоил Алексу, отчитав ее за излишнюю мелодраматичность. И все же в ту ночь Джеймс очень нежно напомнил Алексе, что любит ее, и еще более ласково сказал, что Роберт Макаллистер — совершенный болван, если позволил ей уйти.

— Да, Джеймс в полном порядке.

— О, отлично. Нет ли возможности связаться с ним?

— Ты можешь сказать зачем?

— Нет. Это так важно?

— Думаю, что Джеймс вернется недели через две. Дело может подождать?

— Да, — ответила Алекса, хотя дело и не терпело отлагательства: крошечное существо в ней росло с каждым днем. — Если тебе доведется говорить с ним до возвращения, передай Джеймсу, что я в Инвернессе.

Джеймс отдал Алексе ключи от дома и код сигнализации, сказав, что она может приезжать сюда когда захочет, если ее гнездышко любви будет навевать слишком горькие воспоминания о Роберте. Джеймс позвонил три дня спустя после ее разговора с Элиотом.

— Привет. Элиот сказал, ты звонила?

— Да. Мне нужна юридическая помощь.

— Алекса! Ты звонила Элиоту потому, что я нужен тебе для заключения очередного контракта?

— Нет. Кое-что другое. Очень важное. Я не пытаюсь прикидываться застенчивой, Джеймс. Просто я должна обсудить это с тобой лично. А Элиоту позвонила, чтобы узнать, вернешься ли ты в обозримом будущем.

— Вернусь.

— Как всегда, с победой? — усмехнулась Алекса; добрая ирония неожиданно перенесла их обоих в счастливые беспечные времена, когда они были любовниками.

— На этой арене победы не даются так просто, — признался Джеймс. — Игра называется «Терпение и компромисс».

— И то и другое ты не очень-то жалуешь.

— Да. Но я учусь.

В действительности же ветеранами госдепартамента Джеймс, казалось, уже был зачислен в команду мастеров. Его хладнокровие, как и всегда, было непоколебимо. Джеймс представлял собой ледяную скульптуру, которая никогда не таяла, даже в ужасающей жаре джунглей, даже когда согласие, казавшееся уже возможным, неожиданно растворялось, словно мираж в пустыне. Они достигли прогресса, потрясающего прогресса на пути к подписанию соглашения и через месяц должны были снова вернуться и попытаться его все же заключить. Джеймс учился терпению и компромиссу.

— Ребенок Роберта? — резко спросил он, приехав через десять дней.

— Да, разумеется.

— Как это случилось?

— Обычно.

— Не обычно, Александра. Ты всегда была такой осторожной. Или это было запланировано?

— Нет. Ты же знаешь, что ни одно средство, кроме разве что воздержания, не обеспечивает стопроцентной защиты. Я не была неосторожной, Джеймс, — спокойно и искренне заявила Алекса. — Просто так получилось.

— Ну хорошо. — Голос Джеймса наконец смягчился, потому что он смотрел на Алексу, которую любил и которая была сейчас так беззащитна, так ранима, так нуждалась в его помощи.

Но чем мог помочь Джеймс, сердце которого было так изранено и измучено? И тем не менее в ожесточенной душе его проснулись доброта и сочувствие, и он спросил:

— И что же теперь?

— Теперь мне нужно, чтобы ты помог мне с усыновлением.

— Усыновлением?

— Я хочу, чтобы у Бринн и Стивена появился ребенок. Я знаю, как отчаянно они хотели детей, и я знаю, какими замечательными, любящими родителями они будут.

— Все это истинная правда, Алекса, но тебе не кажется, что не мешало бы этот вопрос обсудить с отцом ребенка?

— Ты забыл, что Роберт от меня отказался? Нет причин, чтобы он даже знал о ребенке. — «К тому же, — подумала Алекса, как часто думала в последние недели, — Роберт тоже этого хотел бы для своей сестры и для крошечного, драгоценного плода любви, что растет во мне». — Это мне решать, Джеймс.

— В таком случае, мне кажется, тебе следует еще подумать.

— Я уже подумала. Я ничем не занималась, только об этом и думала с того самого момента, как узнала, что беременна. Я приняла решение, которое, на мой взгляд, будет наилучшим для ребенка. С Бринн и Стивеном жизнь малыша станет такой счастливой, наполненной любовью — без вопросов об отсутствующем отце.

— А как насчет вопросов об усыновлении?

— Думаю, такая неуверенность может возникнуть у Бринн и Стивена, — нахмурилась Алекса. — Не взялся бы ты развеять их неуверенность, организовав закрытое усыновление? Есть законный путь закрыть документы навечно? Я хочу, чтобы ты убедил Бринн и Стивена в том, что у них никогда не отберут ребенка.

— Да, я могу оформить дело законным путем, но не могу гарантировать им, что ребенка у них никогда не заберут.

— Не можешь?

— Нет, дорогая, — мягко ответил Джеймс на растерянный взгляд Алексы. — Потому что мать ребенка — ты, и ты будешь знать, у кого твой ребенок.

— Ах да, но я никогда… В августе, когда вы с Кэтрин плавали, у Бринн случился выкидыш. Я была с ней, видела ее горе, когда она поняла, что их со Стивеном мечта разбилась навсегда. Я чувствовала боль и страдание Бринн. Джеймс, я никогда не попытаюсь забрать у нее ребенка, — спокойно и уверенно поклялась Алекса. — Ты должен мне поверить.

Глядя в ее милые грустные глаза, Джеймс понял, что Алекса сдержит свой страшный обет, несмотря ни на что, даже если это будет стоить ей невыносимых мучений. Он мог с чистым сердцем заверить Бринн и Стивена, что мать ребенка никогда не появится и не заберет свое дитя, но есть ли уверенность в том, что тайна будет сохранена абсолютно?

— Алекса, кто еще знает о ребенке?

— Ни одна живая душа, Джеймс. И никто не узнает, кроме врача. Я еще не искала его. Я думала, может быть, ты кого-нибудь знаешь?

— Да, знаю. — Джеймс сразу же подумал о докторе Лоутоне — одном из наиболее уважаемых коллег его матери и старинном друге семьи Стерлингов… — Ты не собираешься рассказать своим родителям? Или Кэтрин?

— Нет. Я решила, что лучше этого не делать. Ненавижу ложь, но… — Алекса слегка пожала плечами. — Мои родители, как и Кэт, думают, что три недели назад я отправилась в шестимесячную увеселительную поездку вокруг света. И благодаря Барбаре Уолтерc, занятой в церемонии вручения «Оскара», практически вся Америка будет думать то же самое.

— Барбара Уолтерc?

— В этом году она готовит специальный репортаж об «Оскаре», поэтому уже взяла интервью у Мэрил Стрип, Джессики Ланж и у меня. Беседа со мной записывалась в конце января, как раз перед окончанием съемочного сезона. Фигура у меня была еще стройная, хотя именно в это время я и испытывала все «прелести» первых месяцев беременности. Представляешь? Но я все же сумела держать себя в руках, весело расписывая свое будущее кругосветное путешествие. По собственной версии я отбыла в День святого Валентина, а сама приехала сюда. С тех пор почта для меня откладывается, все мои счета оплачены наперед, а общество садоводов присматривает за моими розами. Я купила билет первого класса на кругосветный авиарейс с нелимитированными остановками и сняла семьдесят пять тысяч долларов наличными со своего счета.

— Это еще зачем?

— Затем, что если кто-нибудь попытается проверить, где я была, то можно просто объяснить, что я всюду расплачивалась наличными и потому моя кредитная карточка осталась нетронутой.

— А кому может понадобиться проверять, где ты была, Алекса? Кто-нибудь еще знает о твоей связи с Робертом?

— Просто я забочусь о благе ребенка, вот и все, — уклонилась от прямого ответа Алекса и устремила на Джеймса взгляд, полный надежды. — Ты поможешь мне?

Он колебался, раздираемый противоречивыми чувствами. Конечно, Джеймс верил в то, что решение Алексы твердо и непоколебимо — великодушное решение любви. И понимал, что с Бринн и Стивеном жизнь ребенка будет наполнена заботой, радостью и любовью. И представлял, какую великую радость это событие принесет Бринн и Стивену и его другу Роберту. Но…

— Джеймс…

— Да, Алекса, — отозвался наконец он. — Я помогу тебе.

«Я помогу тебе. И ради Кэтрин тоже, для которой твой отказ от ребенка станет источником великой печали. Милая Кэтрин никогда ни о чем не узнает».

— В каком экзотическом месте ты оказалась на сей раз? — спросила Кэтрин сестру, дозвонившуюся в апреле до нее в Сиэтле.

— Никаких экзотических мест, — призналась Алекса.

Неделями она обсуждала сама с собой вопрос, стоит ли рассказать правду сестре. Теперь дискуссия была закрыта. Чувства Алексы боролись между данной клятвой быть честной с Кэт и ее уже выработанной привычкой скрывать свои ошибки от людей, которых любила, потому что страшно боялась их разочаровать. Но для младшей сестры случившееся с Алексой не станет шокирующим откровением. Кэт, безусловно, согласится с тем, что ребенку будет лучше иметь иную мать, нежели Алекса.

— Я в Мэриленде. И была здесь все время… Кэт, я беременна.

— Что?

— Ребенок родится в июне. — Алекса на мгновение умолкла. — И будет усыновлен.

— Усыновлен? Ах, Алекса, нет. Нет! Почему?

— Потому что так будет лучше для ребенка.

— Лучше для ребенка?

— Да. Из меня не получится хорошая мать.

— Ты будешь замечательной матерью, Алекса! Эта удивительная уверенность младшей сестры чуть не заставила старшую расплакаться.

— Ах нет, Кэт! Я не смогу. К тому же лучше, если у ребенка будут мать и отец, и…

— Лучше для ребенка или для тебя? Неужели тебе будет обременительно вырастить ребенка?

— Обременительно? Нет.

— Тогда оставь его, Алекса, или попроси маму с папой вырастить ее. Я знаю, они будут рады внучке и будут любить ее от всей души.

— Ее?

— Я имею в виду ребенка.

— Нет, Кэт. Я не могу просить их об этом. И прошу тебя, я не хочу, чтобы они знали. Я хочу, чтобы об этом знала только ты…

«Я хочу, чтобы ты знала и понимала и по-прежнему любила меня».

— Теперь, когда я знаю, Алекса, я помогу тебе. Я сейчас же отменю оставшиеся концерты моего турне и поеду с тобой в Роуз-Клифф, а после рождения ребенка помогу тебе ухаживать за ним.

— Ах, Кэт, спасибо тебе, но ты должна помочь мне только тем, что постараешься понять: то, во что я искренне верю, действительно лучше для ребенка.

— Алекса, но я не понимаю.

— Может быть, все-таки подумаешь, постараешься понять? — спросила Алекса, уже не сдерживая слез досады — совершить такую дурацкую ошибку; и слезы обиды, и любовь, и доверие исчезли из голоса сестренки, и все, что теперь слышала Алекса, было одно: разочарование. — Может быть, ты обо всем спокойно подумаешь, Кэт, и перезвонишь мне. Я в Инвернессе.

— В Инвернессе?

— Да. Я надежно спряталась. Сюда приезжает только доктор, друг Марион, чтобы наблюдать меня. — Алекса помолчала, потом, зная прекрасное отношение младшей сестры к Джеймсу, спокойно добавила:

— Стерлинг уладит вопрос об усыновлении.

— Джеймс? — Это был шепот боли: «Джеймс собирается заниматься усыновлением? Джеймс с тобой?» — Я думала, что Джеймс за границей.

— Он вернулся около трех недель назад. И снова уезжает на следующей неделе, но в середине мая, за несколько недель до рождения ребенка, вернется.

Каждую секунду каждого дня и каждой ночи Кэтрин тосковала по нему, думала и беспокоилась о нем. Долгое отчаяние Кэтрин оживало в ее музыке, более чем прежде потрясая аудиторию то радостным экстазом воспоминаний о днях безоблачной любви, то отчаянной печалью ее утраты. В последнее время в этом захватывающем путешествии появилось нечто новое, утонченное — робкая надежда, поскольку Кэтрин отважно верила в то, что ее драгоценная любовь вернется.

Джеймс пообещал Кэтрин, что будет любить ее всегда. В то время это обещание любить было лишь постоянным напоминанием о матери, отказавшейся от Кэтрин. Но любящее сердце Кэтрин тихим, настойчивым шепотом убеждало ее поверить в то, что Джеймс вернется. Она сама однажды в смятении отшатнулась от людей, которых любила. Тогда ей потребовались время и разлука с Джейн и Александром, чтобы в конце концов вернуться к приемным родителям. Ведь ее любовь к ним была сильной, глубокой и настоящей, как и их любовь к ней.

И Кэтрин смело решила, что то же самое произойдет и с Джеймсом. Он найдет обратную дорогу к их любви, поверит Кэтрин и позволит помочь ему в горе.

Но сейчас Джеймс вернулся к Алексе, поддерживает ее. Джеймс снова помогал Алексе. И самым болезненным в осознании этого было то, что, будучи с Алексой в уединенные часы, которые они провели вместе в Инвернессе, Джеймс позволял Алексе помогать и ему.

— Кэт? — позвала Алекса из долгого молчания.

— Это не правильно, Алекса. Ты совершаешь ошибку, отдавая своего ребенка.

«И еще более не правильно то, что Джеймс помогает тебе!»

— Кэт, прошу тебя!

— Прости, но я в этом уверена.

— Кэт…

— Я должна идти.

— Зачем ты ей сказала? — гневно потребовал ответа Джеймс.

— Потому что она моя сестра, и я хочу быть с ней честной, и я глупо верила… — Алекса вздохнула. — Я ошиблась.

— Может быть, ты сделала эту ошибку намеренно?

— Нет. — Алекса выдержала напряженный взгляд Джеймса. — Нет!

С самого начала Алекса смотрела на него ясным, уверенным взглядом: решение ее было твердым. Джеймс предлагал подождать, быть может, до рождения ребенка, прежде чем открывать что-либо Бринн и Стивену, но Алекса настаивала, чтобы сообщить им о ребенке уже сейчас Он так и сделал.

И теперь будущая мать порой говорила о своем ребенке, как о ребенке Бринн. Но неужели Алекса действительно не слышит новой, нежно-заботливой интонации в собственном голосе? Джеймсу это казалось странным. Неужели она и вправду не чувствует уз любви, связывающих ее и растущую крошечную жизнь? Если Джеймс пытался заговорить об этом, чудные зеленые глаза Алексы превращались в две холодные льдинки (как это случилось и сейчас), предупреждая Джеймса держаться подальше от опасной темы.

— Мы собираемся на прогулку, Джеймс. Ты не приглашаешься, потому что ты рассержен и твои биотоки плохо влияют на ребенка.

Джеймс был сердит, но после ухода Алексы настроение его смягчилось сердечной озабоченностью о Кэтрин. Как же она, должно быть, расстроена! Какое мучительное противоречие между ее любовью к Алексе и секретами собственного нежного сердечка. Как, должно быть, Кэт печальна, смущена и одинока.

Джеймсу захотелось увидеть любимую, обнять ее, поцеловать и прогнать ее грусть. Но для поездки к Кэтрин он был слишком неуверен в себе. Джеймс сомневался, что сумеет противостоять своему отчаянному страстному желанию быть с Кэтрин — желанию, которое неизбежно, день за днем, будет затягивать ее в пучину, в которой все еще барахтался сам Джеймс, — в пучину гнева.

Он понимал, что не должен видеть сейчас Кэтрин. Но ведь он может поговорить с ней! Он должен помочь ей понять Алексу. У Джеймса было расписание турне, лежавшее в верхнем ящике стола под шарфом, связанном заботливой Кэтрин. Он, разумеется, никогда не брал ни шарф, ни расписание в свои полные опасности командировки и вообще не носил при себе никаких символов, связанных с Кэтрин, потому что не хотел подвергать любимую ни малейшей опасности, если бы вдруг оказался в заложниках.

Прежде чем набрать номер гостиницы в Сиэтле, Джеймс живо вспомнил время, когда они с Кэтрин строили замечательные планы пребывания в этом «Изумрудном городе». Они, конечно же, поднимутся на вершину Космической иглы, переплывут на пароме через залив, будут обедать в ресторанах…

Кэтрин не сразу услышала резкий звук телефонного звонка. Действительно, какое-то время звонки казались дополнением к безумной какофонии, кричащей в душе Кэтрин после разговора с Алексой. Когда же Кэт наконец сообразила, что это звонит телефон, то мгновенно поняла: Джеймс! И он будет звонить, пока Кэтрин не ответит.

— Здравствуй.

— Здравствуй, Кэтрин. Я хочу помочь тебе понять…

— Я в порядке, Джеймс, — быстро ответила Кэтрин, не желая слышать в его голосе нежность, доставляющую ей такую боль. — Я все понимаю.

— Это ее решение, дорогая, и только ее. Алекса не может не сделать это, основываясь на том, что ты…

— Ты рассказал Алексе обо мне?

— Нет, разумеется, нет. Конечно же, я ничего не рассказал ей. И ты это знаешь.

«Разве ты этого не знаешь, Кэтрин? Разве ты не знаешь, любовь моя, что я никогда не предам тебя, не выдам твою грустную тайну?» Он уже хотел спросить об этом любимую, но Кэтрин ошарашила Джеймса своим вопросом:

— Это твой ребенок, Джеймс?

О, как же ей не хотелось задавать этот вопрос! Но то был крик души, становившийся с каждой минутой все больнее, все пронзительнее, все требовательнее.

— Нет, Кэтрин, как это возможно? Ребенок Алексы был зачат, когда мы с тобой любили друг друга, помнишь?

— Но он мог быть твоим. — Кэт больше не узнавала свой голос.

Однако это был голос, который скоро станет ей очень хорошо знаком. Это был ее собственный — новый — голос, тот, что будет принадлежать ей всю оставшуюся жизнь; голос, в котором больше не осталось надежды на любовь ее и Джеймса. Этот бесстрастный, незнакомый голос спокойно продолжал:

— Если ты заявишь, что ребенок твой, Джеймс, никому и в голову не придет сомневаться в этом. Возможно, Алекса боится сама растить ребенка, и если… — Даже новый голос, потерявший всякую надежду, не смог закончить предложение.

У Кэтрин не было сил договорить, но Джеймс понял, какие слова остались непроизнесенными. После долгого молчания он очень спокойно спросил:

— Это то, чего ты хочешь, Кэтрин? Хочешь, чтобы я женился на Алексе?

«О-о нет, Джеймс! — затрепетало ее измученное сердце. — Я совсем этого не хочу! Я хочу тебя, но ты ушел. Я не имею права этого желать, но у меня есть другое желание, отчаянное желание, чтобы ребенок Алексы остался со своей матерью, где бы она ни была, и если для осуществления этого желания необходимо…»

— Да, Джеймс. Я этого хочу.