Вряд ли в оборванке с двумя малышами могли бы признать герцогиню Райвенспер, дочь графа Майноуринга и, возможно, одну из богатейших женщин Европы и Америки. На мне было синее шерстяное платье, волосы я закрутила узлом на затылке, как принято здесь, и покрыла красным линялым головным платком. Хорошо, что я и дети играли в саду, когда пришло известие о том, что в дом уже нельзя вернуться. Все мы были в кожаной обуви, довольно прочной, и без каблуков. За ночь и день, что мы провели под открытым небом, дети успели перепачкаться, и в своей одежонке, кое-как перешитой мною из костюмов взрослых слуг, выглядели настоящими оборванцами.

Я взяла на руки Хуанито и велела Марике идти за мной. Я шла не спеша, чтобы девочка могла поспевать за мной. Вскоре она вцепилась грязной ручонкой в подол моей синей юбки. Я поняла, что малышка боится отстать, сейчас для нее самое страшное – остаться одной. Бедная девочка! Сколько печального ей предстоит узнать в этой жизни. Ведь когда-нибудь придется ей рассказать и о смерти Коринны; и о том, что лорд Карлтон, которого малышка считает отцом, на самом деле – не отец ей; и о ее настоящем отце – Санчо Пико.

Я задумалась о том, увижу ли я когда-нибудь Санчо. И Этторе, который тоже был славным и добрым человеком.

Мы спустились к морю. Затем вышли в порт. Я заметила, что многие бедные горожанки прикрывают платком нижнюю часть лица. Я подумала, что это мне на руку, и сделала так же. Теперь уж никто не узнал бы меня.

Солнце стояло совсем высоко. Было жарко. Я не хотела спрашивать, как пройти к старым городским воротам. В порту я видела наш корабль. Но трудно было определить, охраняется ли он, задержаны ли матросы и капитан. Приближаться, конечно, было опасно.

Мы вышли на узкую улочку, резко идущую вверх. В Кадисе дома часто строят так, что окна выходят во внутренний двор, а на улицу глядят лишь слепые белые стены. Марика едва передвигала ноги. Я тоже устала. Не задумываясь особенно, я присела прямо на мостовую у стены какого-то дома. Дети отдыхали у меня на коленях.

Неожиданно напротив открылась дверь. Женщина в черном приблизилась ко мне и положила у моих коленей несколько монет, хлеб и два граната. Я низко склонила голову и тихо поблагодарила ее. Дети поели. Я тоже съела немного хлеба. Мы поднялись и пошли дальше.

На площади, в центре которой был фонтан, я увидела водоноса. Заплатив мелкую монету, я получила воду для себя и напоила детей.

Я подхватила усталую Марику и несла ее, обхватив одной рукой, другой я прижимала к груди Хуанито. Ноги у меня были словно налиты свинцом. Руки болели.

Еще некоторое время мы блуждали по городу, наконец я увидела старые полуразвалившиеся арки. Я решила, что это и есть старые городские ворота. Они не охранялись. Здесь было довольно значительное количество оборванцев, среди них и женщины с детьми. Этих последних мне было особенно жаль. Да, я находилась в том же положении. Но у меня была надежда, все еще могло уладиться. А этих бедняг ждало впереди только горе.

Я осторожно, чтобы не привлекать к себе внимания, стала вглядываться, ища моего Диего. Вдруг я услышала его громкий голос.

– Послушай, – обращался он к какому-то старику, – как ты думаешь, спадет ли эта чертова жара к вечеру?

Старик что-то пробурчал в ответ.

Я подняла голову и посмотрела в том направлении, откуда шел голос. Диего (вероятно, нарочно, чтобы я могла сразу видеть его) взобрался на выступ ворот. Он сидел, надвинув шляпу на глаза, равнодушный и горделивый, как многие молодые испанские оборванцы. Но на самом деле он внимательно следил за дорогой, поджидая меня. У меня из груди вырвался невольный вздох облегчения.

Я присела рядом с какой-то старухой. Марика и Хуанито сидели на земле рядом со мной. Я полуприкрыла глаза веками. Пусть думают, что я настолько утомлена, что даже не имею сил говорить. Я зорко следила за Диего. Прошло какое-то время, он соскочил с кирпичного выступа и спокойно растянулся на земле в тени ворот, подложив руки под голову и накрыв лицо шляпой. Здесь такое поведение никого не удивляет. Я не могла понять, действительно ли он спит или просто притворился.

Солнце начало медленно клониться к закату. Иные поднимались и уходили, на их место прибредали новые. Диего сел и потер лицо ладонями, словно никак не мог проснуться. Затем еще немного послонялся у ворот и, не спеша, поплелся прочь.

Я внимательно смотрела, как он уходил. Вот он скрылся из вида. Я знала, что мне надо будет последовать за ним. Я терпеливо ждала. Марика, уже отдохнувшая и приободрившаяся, с любопытством оглядывалась по сторонам.

Диего унес наш узел. С пустыми руками, постаревшая, должно быть, лет на десять, с двумя маленькими оборванными детьми, я могла вызывать презрение или грустное сочувствие.

– Что, красавица, – вдруг обратилась ко мне, шамкая, моя соседка-старуха, – я вижу, ты знавала и лучшие времена. Видно, приходилось служить камеристкой в богатом доме?

Особого восторга это соседство у меня не вызывало. Изо рта у старухи неприятно пахло, гнилые зубы не делали ее улыбку слишком уж обаятельной, из-под головной накидки, давно утратившей цвет, выбивались грязно-серые жидкие прядки.

– Да, матушка, – скромно отозвалась я, – пришлось мне служить в богатом доме. Но как ты угадала? Я-то думала, от меня прежней ничего не осталось.

Старуха усмехнулась.

– Умный человек, – сентенциозно заметила она, – в настоящем разглядит и прошлое и будущее.

Мне это вовсе не понравилось. В мои планы совсем не входило, чтобы эта старая карга определяла мое прошлое. Кроме того, я давно вышла из того возраста, когда желают во что бы то ни стало узнать будущее. Когда я была молода, в Лондоне подвизалось немало астрологов, предсказывающих человеческую судьбу по расположению небесных светил. Многие знатные дамы и господа посещали их. В годы ранней юности я и сама отдала дань этому увлечению. Но теперь подобные предсказания казались мне глупыми.

Эта старуха немного напугала меня, и в то же время мне было любопытно, по каким признакам она определит мое прошлое и что думает о моем будущем.

Старуха оглядела меня, чуть отодвинувшись. Маленькие запавшие, слезящиеся глазки, хоть и выглядели подслеповатыми, но смотрели зорко. Мне стало не по себе. Но я понимала, что именно сейчас нельзя вдруг встать и уйти.

– Что же вы видите, матушка? – доброжелательно спросила я.

– Вижу, что ты служила камеристкой в богатом и знатном доме, но черную работу тебе делать почти не приходилось, разве что в молодости. А родилась ты, должно быть, не в богатстве. Это я по твоим рукам вижу. Видно, что смолоду приучена ко всякой домашней работе, а после стала ты их беречь и холить.

Я возблагодарила Сару, мою приемную мать, за то, что в свое время она заставляла меня работать по дому так же, как и своих родных дочерей. Быть может, это сейчас спасет мне жизнь.

– Да, матушка, ты все правильно видишь, – сказала я и рискнула добавить: – А особенно мне нравится, что ты не обманываешь меня и не говоришь, будто определила все это бог весть каким волшебством, а честно признаешься, что это можно определить по коже РУК.

– Можно, ох можно! – старуха осклабилась.

– А что ты еще видишь, матушка? – я убеждала себя в том, что я просто сижу здесь, делать мне нечего и из любопытства я слушаю эту женщину. На самом же деле меня постепенно охватывала тихая паника. Мне казалось, что острые буравчики запавших глаз видят меня, что называется, насквозь. Я с ужасом чувствовала, что каждый мой жест изобличает меня во лжи. Я боялась за детей, ведь они были еще более уязвимыми, чем я.

– Скажу, что вижу, – старуха облизнула запекшиеся губы. – Ты, должно быть, не так давно ушла со своего места. Руки и лицо у тебя еще не успели огрубеть от бедной жизни. И ты и девочка обуты в кожаные туфельки, то, что вам от прошлого осталось.

– Все так, матушка, – подтверждала я, кивая, – все так.

Я сделала огромное усилие над собой. Теперь мне казалось, что я и впрямь служила в богатом доме. И меня выгнали… За что же меня могли выгнать? Ах да, ну конечно, хозяйка узнала о том, что я прижила от хозяина двух детей. Она думала, что это дети какого-нибудь слуги или бедного дворянина, моего любовника. Дети воспитывались в деревне, у кормилицы. И вот кто-то (а кто, не знаю) сказал хозяйке правду о детях… И я оказалась на улице…

– Ты говоришь не так, как в нашем городе говорят, – продолжала старуха. – Должно быть, ты из Мадрида, выговор у тебя столичный…

Я подумала, что и это правда. Именно так говорили донья Инес и Санчо, мои главные учителя испанского языка.

А старуха говорила дальше:

– За что же тебя могли выгнать? А, видно, прослужила ты достаточно, и манеры у тебя, и руки… А, впрочем, ясно, за что. Сеньора, наверное, как-то прознала, что детишки твои не от бедного любовника, а от самого хозяина…

Я не могла сдержаться и сильно вздрогнула. Но тут же я уверила себя, что если подобный вариант пришел в голову мне, вполне естественно, что до этого додумалась и моя собеседница. У нее как раз достаточно жизненного опыта, чтобы до такого додуматься. И, разумеется, ничего сверхъестественного здесь нет. И мысли мои она не могла прочитать. Невозможно прочесть чужие мысли, но можно многое определить с помощью логики, а также жизненного опыта, который (и, вероятно, это к счастью) у каждого человека отнюдь не безграничен…

Старуха не могла не заметить, как я вздрогнула, но истолковала это на свой лад.

– А твой хозяин, – она низко наклонилась ко мне, обдавая зловонным дыханием, – он – важная персона. И жена его – из очень знатной семьи. Сейчас ты боишься мести хозяйки, вот и сбежала.

Я подумала, что даже эта выдумка лучше правды, и смиренно ответила чуть дрогнувшим голосом:

– Вы все правильно угадали, матушка. Но позвольте и мне удивиться: как это вы, при ваших таких способностях, и сидите здесь, у ворот, в грязи и нищете?

– Это я тебе, может, после расскажу, – загадочно ответила моя собеседница и вдруг принялась нервно оглядываться по сторонам.

– Вы кого-нибудь ждете? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более естественно.

– Жду, – бросила она коротко и придвинулась ко мне ближе.

Я заметила, что ее старческие руки еще сильны и жилисты. Неужели я в ловушке? Но кто она? Нет, главное – не терять присутствия духа. Пожалуй, пора идти. Но как уйти?

– Я бы могла тебе помочь, – шептала мне в самое ухо незваная помощница. – Такая красавица, как ты, не должна пропадать зазря в нищете да в грязи. Да, ты, конечно, не первой молодости, но за такую, как ты, понимающий кавалер даст больше, чем за иную девчонку-девственницу. Не смотри, что я здесь сижу оборванная, я могу тебе такого любовника устроить, какого у тебя в жизни не бывало! И тебе будет хорошо, и мне сытно!..

Так вот оно что! Я снова почувствовала огромное облегчение. Всего-то навсего! Обыкновенная сводня. Ну, теперь-то я ничего не боюсь и сумею выпутаться.

– Я бы рада, матушка, – ответила я спокойно, – но любовника-покровителя я уж себе завела. К нему-то я сейчас и пробираюсь. Так что ты уж прости меня. – Я чуть запрокинула голову, словно бы только что решила посмотреть, не начало ли палящее солнце склоняться к закату.

– Вот и жара спадает, – произнесла я, оправляя косынку Марике. – Пожалуй, мне пора.

Но я не успела подняться. Сильная жилистая рука словно клещами сжала своими жесткими пальцами мой локоть.

– Сиди! Убью! – прошипел щербатый рот, а угольки глаз будто сжечь меня хотели.

Будь я одна, я вырвалась бы и кинулась бежать. И что бы тогда случилось? Возможно, старуха подняла бы крик, и меня схватил бы кто-нибудь из ее помощников. Наверное, она здесь не одна.

Но с детьми я никуда бежать не могла. Дети сковывали меня. Тревожась за них, я даже испугалась и торопливо зашептала:

– Я не противлюсь вам, матушка. Чего же вы хотите от меня? Не пугайте детей, прошу вас!

Мой страх был совершенно искренним. Старуха довольно усмехнулась. Но ее страшные пальцы продолжали сжимать мою руку.

– То-то! – проговорила она. – Я ведь знаю, кто ты! От меня не спрячешься. Но если будешь слушаться, я спасу тебя.

Я обмерла. Значит, эта тварь – не что иное, как тайный агент местных властей; ее наняли, чтобы выслеживать меня. И сейчас у меня нет выхода. Я и дети – в руках этого жуткого существа. Придется последовать за ней. Я с ужасом и горечью подумала о Диего. Бедный мой мальчик! Он ждет нас. Что с ним будет? А Сесилья и Карлинхос? Неужели и их выследили? Но сейчас я должна держать себя в руках и поменьше говорить.