– Смотри. Снова они.

Мама показала вглубь Хай-стрит. Я повернул голову и увидел миссис Траншан, а вместе с ней – Дженни и Тристрама. Умный ход, ничего не скажешь. Я помогу твоей мамочке, и никто ничего не заподозрит, – какой хороший и милый мальчик, умненький Тристрам. С утра отец взял меня кататься, потом мама уговорила помочь ей с покупками. И вот тебе на – мои детишки.

Мы подошли к ним в магазине зеленщика – миссис Траншан как раз представляла Тристрама хозяину.

– А это существо – Тристрам Холланд. Его семья только что въехала в соседний дом – где раньше жили Харви.

Хозяин магазина с сочувствием посмотрел на Тристрама.

– Надеюсь, живется тебе неплохо, – сказал он, будто по соседству с миссис Траншан такое было почти невозможно. Тристрам кивнул.

Тут миссис Траншан увидела нас.

– Жуткая нынче погода. Моя мама согласилась.

– Вы знаете парня Холландов?

– Ну, мама, – запротестовала Дженни. Я подмигнул Тристраму, потом Дженни.

– Я показываю ему город, – объяснила мне Дженни, – а он помогает нам делать покупки.

Мы все вошли в мясную лавку, и миссис Траншан представила Тристрама старшему мяснику.

– Рад с тобой познакомиться. Твоя мама открыла у нас счет.

Ни у моей мамы, ни у миссис Траншан счета в мясном магазине никогда не было. Он никогда не требовался. Они понимающе переглянулись.

Дальше мы пошли по магазинам вместе, и нельзя было не заметить, как мои дети тянутся друг к другу, – не потому, что вместе несли огромную кожаную сумку. Просто это было видно – виднее некуда, наверняка это замечали все прохожие. Казалось, что они – близнецы, и люди обращали на них внимание, улыбались… ну, что вы пялитесь, катитесь своей дорогой, нечего вмешиваться в чужую жизнь!

Я плелся за этой парочкой, а мамы возглавляли шествие. Я вдруг ощутил себя четырнадцатилетним, и это было здорово. Тристрам в каждом магазине проходил обряд представления, и Дженни все больше становилось неловко за свою маму, но Тристрам держался молодцом.

– Собор уже посмотрел? – спросил его я.

– В общих чертах, – ответил он без энтузиазма.

– Дженни днем могла бы тебя туда сводить, – намекнул я… ну, сейчас кто-то из них спросит, какого черта я лезу с советами. Энтузиазма у Тристрама чуть прибавилось, Дженни толкнула его локтем в бок. Надо спросить у мамы, сказала она мне, вообще-то она обещала помочь дома со стиркой. А что, если со стиркой поможет Вероника, опять намекнул я, но они в унисон застонали. Вероника котировалась исключительно низко.

Мы догнали мам – моя говорила, что с удовольствием пойдет домой пешком, тем более, что у нее сегодня такой замечательный помощник, как я. Но миссис Траншан заявляла, что подвезет нас на машине. Мама с не меньшей настойчивостью отказывалась – ехать с таким водителем ей было просто страшно. Победа оказалась за миссис Траншан. Она водила огромный «хамбер», который ее муж поддерживал в идеальном состоянии, сколько я себя помню. Почти идеальном – она сжигала сцепление всего пять раз, а врезалась во что-нибудь – ну, сколько? – всего раз двадцать?

Стиль жизни миссис Траншан диктовал манеру вождения. Пешеходы на перекрестке? По газам – и прямо на них. В пятидесяти ярдах на дороге сидит голубь? По тормозам, подождем, пока пташечка улетит. Однажды она вот так пятнадцать минут прождала мертвого дрозда – когда же он упорхнет? Поняв, в чем дело, она постаралась осторожно его объехать, не рассчитала и задним колесом впечатала его в асфальт. С месяц она не могла прийти в себя, и, сколько ее ни убеждали, что птица уже была мертва, – ничего не помогало. Наверняка, когда она сама умрет, все будет точно так же, – чтобы ее в этом убедить, потребуется сто лет.

Моя мама сидела с пепельным лицом, вцепившись руками в сиденье. Я сидел сзади, Дженни – между мной и Тристрамом. Правая нога Дженни и левая нога Тристрама – встык. Я все видел, все понимал.

– Мамуля, я тебе днем нужна? – спросила Дженни.

– Мне? А в чем дело?

– Я подумала: а что, если показать Тристраму собор?

– Ты теперь у нас специалист по соборам? Музыка, тряпки и соборы. Я думала, он давно там побывал: зря, что ли, в соборной школе учится?

– Во время уроков собор закрыт, – объяснил я.

– По-моему, это прекрасная идея, – вступила в разговор моя мама, обратившись к миссис Траншан. Кажется, выражать свое мнение в присутствии миссис Траншан осмеливалась только моя мама.

– Вы считаете?

К детишкам это уже не имело никакого отношения.

– Да, да. Прекрасная.

– Только чтобы к чаю вернулись. Иначе его матери это может не понравиться.

– Обязательно понравится.

Дженни локтем заехала Тристраму в бок. Я резко свел колени.

Замаскироваться было делом нехитрым. Надо что-то на себя накинуть – и Келвин уже не Келвин. Не могу же я через весь город тащиться за детишками, как есть – каждые две минуты меня будет кто-то окликать: «О-го-го, да это Келвин Эпплби!» Очки я не носил никогда. Кепку – тоже. Зонтик – тем более. В придачу ко всему этому – длинный плащ, шерстяной шарф: и перед вами мистер Никто. Я стащил у мамы старые очки от солнца и выломал темные стекла. В отцовском хозяйстве раздобыл потертую матерчатую кепку, которую он никогда не надевал, а зонтиков в прихожей стояло сколько угодно.

Нашлось и ветхое отцовское пальто, и один из его шарфов.

Из родительской спальни я увидел, как Тристрам и Дженни прошли мимо, тут же выскочил на улицу и уже там напялил пальто. И сразу почувствовал себя каким-то подозрительным типом. Натянул на лоб кепку – и превратился в замызганного старичка. А что, почему не войти в образ? Я нацепил на нос очки, завращал зонтиком. Все, это уже не я, это кто-то другой.

Одноклассники меня не узнают, можно не беспокоиться. В Кентербери на незнакомых людей не смотрят, в лучшем случае могут скользнуть по ним взглядом. Вот если тебя представят – другое дело. Перейдя через железнодорожное полотно, я завернулся шарфом по самый подбородок. Я поигрывал зонтиком и шел, чуть отклонясь назад, а живот выпятился. Ну, и кто меня узнает? Детей я пока не видел, но это неважно – я же знаю, куда они идут. Свернув с Уотлинг-стрит, чтобы обогнуть кинотеатр, я их увидел – оказалось, что я вполне мог их проморгать. Когда они проходили мимо дома, я не заметил, что на них – байковые куртки, а сейчас они укрыли головы капюшонами. Что ж, надевайте хоть плащ-палатки, вам меня не провести. Дженни держала Тристрама за руку в левом кармане его куртки, и куртка под тяжестью их рук перекосилась. Через каждые несколько шагов они натыкались друг на друга.

Ступив на территорию собора, они остановились, подняли головы. Дженни указала на главную башню, а Тристрам попытался цапнуть ее за вытянутую руку. Она увернулась, он погнался за ней. Минутку они подурачились, попрыгали – потом чинно вошли в собор. Туристский сезон окончился, и посетителей почти не было. По церкви бродило человек пять, их шаги отдавались гулким эхом. С крылечка я следил за моей парочкой, нас разделяло ярдов пятьдесят. На дальней стене висел брезент, футов восемьдесят на шестьдесят – собор словно взял их в рамку. Крохотные человечки в капюшонах, ищущие поддержки друг у друга.

– Здорово тут, да?

Дженни стиснула руку Тристрама.

– Ты про собор что-нибудь знаешь?

– Так, не особенно. Вон там сидит архиепископ, а все это – для хора.

Она широко простерла руки.

– Откуда ты знаешь, что он сидит тут, а не там?

– Потому что вот это – трон архиепископа. Так и называется. А это – клирос, то есть хоры. Этому клиросу уже сто лет.

– Тебе тоже.

– Мне-то почему?

– Как же, все знаешь.

– Дурачок.

– От такой слышу. А сесть можно?

– Нет, конечно.

– Почему?

– Тогда надо молиться.

– Подумаешь – притворимся, будто молимся, а сами просто поболтаем. Господь возражать не будет, больно ему надо. Ему, небось, эти молитвы надоели до жути, еще и кайф словит от нашего трепа.

– Конечно, больше ему слушать некого, как нас с тобой. И вообще, Бога не трогай.

– А если он слышит только тех, кто в церкви? – размышлял Тристрам. – Тогда обязательно нас послушает. А остальным до нас нет дела.

Они уселись на церковную скамью. Тристрам вздохнул.

– Что вздыхаешь?

– Да школа. Учат совсем не как в Лондоне. Старое закрепить не успеешь, а уже нового целая куча. А в конце семестра – экзамены. Завалишь – потом аукнется.

– У меня то же самое.

– Правда, что ли?

– Да. А почему вся твоя семья переехала, а брат остался в Лондоне?

– У него выпускные экзамены, решили, пусть там доучится. Вот он и живет в интернате, а я – здесь.

– И что, ты недоволен?

– Нормально. Но в той школе мне больше нравилось. Тут не парни, а размазня.

– А живется тебе здесь как?

– Тоже нормально.

– И все?

Он обдумал ее вопрос.

– Нет. Не все. – Он снова помолчал. – А чудно, правда?

– Что?

– Да насчет нас с тобой. Как все вышло. Меня девчонки никогда не волновали.

– А сейчас?

– Только некоторые. А именно – ты.

– Сдашь ты свои экзамены, – вдруг переменила она тему.

– Ты-то откуда знаешь?

– Чувствую. Знаю. И я сдам. Стало быть, и дрожать нечего. Так?

– Так.

Они поднялись, прошли мимо алтаря и оказались в часовне Троицы.

– Это гробница Бекетта, архиепископа, его убили. Вот эта – Черного принца, а эта – какого-то из Генрихов.

– Каких Генрихов?

– Королей, каких же еще?

Вернувшись к клиросу, они спустились в склеп.

– А сюда можно?

– Вообще-то открыто. Тут сами тела захоронены. Мне тут нравится.

Дженни хихикнула.

– Ну, ты чокнутая.

– Нет, правда. Тут и пахнет как-то по-особому, и полазить интересно.

– Пошли назад, в другой раз полазим.

– Да интересно же! И спрятаться есть где. В прятки можем поиграть.

– Совсем сдурела.

Он взял ее за руку, прижал к себе, и они нежно поцеловались.

– Нельзя. Тем более здесь, внизу. Вообще в церкви.

– Говорю тебе, Господу это нравится.

Она рассмеялась, потом улыбнулась и позволила ему поцеловать себя еще раз.

– Были бы мы сейчас в сарае, – мечтательно прошептала она и отстранилась. – Ну-ка, поймай меня. Поймай.

Они стали носиться между надгробиями. Наконец она поддалась, и он ее поймал.

– Тристрам.

– Мм-мм.

– Ты мне правда нравишься. Ведь все будет хорошо, да?

– А как же иначе? Он обнял ее.

– Ну, народ кругом такой. Ничего не хотят понимать. Все равно что девчонки у нас в школе – ни черта не понимают. Только и болтают про секс, про парней и все такое, а сами ни капельки в этом не смыслят. И если бы мои родители, или твои, узнали про нас, они бы тоже ничего не поняли.

– Главное – мы с тобой понимаем.

– Мы – да.

– Ну и достаточно. Что мы будем на всяких дураков и дур равняться?

– А родители?

– А что родители? Мы с тобой – это мы с тобой. Я от них не отмахиваюсь, просто наши с тобой отношения – это наше дело, и больше ничье.

Спускаться за ними в склеп я не осмелился. Они бы обязательно меня заметили или услышали. Я забился в угол рядом с часовней святого Михаила и там стал ждать. Минут через десять череп под кепкой зачесался, я снял ее и вспомнил – мужчинам вообще носить головные уборы в церкви не положено. Однажды меня за это даже наказали – оставили в школе после уроков. Я почесал голову. Ну, куда они подевались, чертовы детишки? Сколько можно там торчать? Кажется, собор – единственное место, где я не могу изображать из себя Бога.

Они вышли рука об руку с таким видом, будто совершили жуткую пакость и остались безнаказанными. Интересно, с кем они там воевали? С привидениями? С самим дьяволом? Они шли к выходу из собора, и было какое-то странное ощущение, будто их несет плавная волна, будто ноги их не касаются земли. Мне вдруг показалось, что их место именно здесь, что собор для того и построен, чтобы они колыхались в его волнах, освященных свыше. Кажется, у меня потихоньку выкатываются шарики из головы. Духи, значит? Тьфу.

Оказавшись за пределами собора, они сразу ступили на грешную землю, и я пошел следом – очки, кепка, зонтик. Держась за руки, они шли по Кентербери, и каждый, кто проходил мимо, на секунду останавливался и оглядывался им вслед. На меня не обратил внимания никто.

Я провел их до самой Малберри-роу, где они вместе вошли в дом Тристрама. А я, скинув реквизит для роли грязного старичка, пошел к себе.

– Хорошо погуляли? – спросила сына миссис Холланд.

– Мы ходили в собор.

– Красиво там, правда? А ты, – она повернулась к Дженни, – во все боковые часовни его водила?

– Да, и даже в склеп. – Дженни ходила по кухне, разглядывая всевозможную кухонную утварь. – Все такое современное! Много такого, что и не поймешь, как этим пользоваться.

– Я и сама не знаю, только отцу Тристрама не говори.

– Почему?

– Мне полагается все это знать.

В глубоком гортанном голосе миссис Холланд вдруг зазвучали нетерпеливые высокие нотки.

– Все равно, все такое красивое. Наверное, делали на заказ.

Тристрам, в отличие от мамы, знал назначение каждого предмета, и проведение экскурсии по кухне взял на себя.

– Вот это, слева, – посудомоечная машина, пять тысяч оборотов в минуту. Справа – картофелерезка, пять тысяч чипсов в минуту. Еще правее – соковыжималка, пять тысяч рук в минуту…

– Ты можешь с ним что-нибудь сделать, Дженни? Дженни вздрогнула и взглянула на его маму. Как это понять? Что она имеет в виду?

– …стол для завтрака – на пять тысяч глоток. А справа – буханка хлеба, на пять тысяч ртов. А дальше чудо из чудес – без дальнейших словопрений я исчезаю облаком дыма в моей собственной…

– Тристрам! – в унисон воскликнули женский и девичий голоса.

– В моей собственной…

– Тристрам!

– Что за переполох?

В кухне появился отец Тристрама.

– Я просто сказал: мой следующий фокус заключается в том, что я исчезну облачком дыма в моей собственной…

– …заднице, – докончил за него отец. Дженни лишилась дара речи. Тристрам явно был доволен.

Его мама вышла из кухни, хмуро глядя в потолок. Джеффри Холланд поклонился Дженни.

– Ради Бога, извини. Иногда срывается с языка. Подмигнув ей, он отправился следом за супругой.

– Чудные у тебя родители.

– Почему?

– Не очень стесняются в выражениях. Если бы мой отец при нас что-нибудь залепил, мама бы рассвирепела, как тигрица.

– Просто люди разные. Кстати, моя мама вообще не англичанка. Ее привезли в Англию из Германии еще во время войны. Поэтому иногда чувствуется такой смешной акцент.

– Так она – немка?

– Говорит, что из Пруссии, но папа поправляет: Пруссия – часть Германии, стало быть, она немка, а мама на это очень сердится.

– А почему ей пришлось уехать из Германии?

– Без понятия. Пришлось.

Наклонившись, он легонько чмокнул ее в щеку.

– У нас есть спосопы састафить фас кофорить.

Джеффри и Диана Холланд лежали в кровати, на постельном белье фиолетового цвета. Обои на стенах были из измельченного бамбука, прикроватные лампы горели ярко-желтым светом. На муже и жене были шелковые пижамы, напоминавшие о борьбе дзю-до, оба курили и смотрели в потолок.

– Девчонка хорошенькая, как картинка.

– Какая девчонка? – спросила жена.

– Дженнифер Траншан, кто же еще?

– Так-так, понятно. Самое время. Тебе перевалило за сорок, и ты восхищаешься подружками Тристрама. Но вообще-то ты прав. Дженни – очень привлекательная – девушка.

– Тристрам тоже так считает.

– Что?

– Он же весь в отца.

– Несколько месяцев назад ты это же сказал про Филипа, когда его застукали в школе с сигаретой. Что натворил твой второй херувимчик?

– Познакомился с прекрасным полом. В четырнадцать лет познал женщину.

– Стибрил один из твоих журналов? Джеффри вздохнул.

– Сказать?

– Скажи.

– Я им очень доволен. Когда он с Дженни был в кухне наедине, я проходил мимо и увидел: он целует ее в щеку. Потрясающе.

– Да уж. – Она пожала плечами. – А она что?

– Улыбалась ему.

– Значит, парень взрослеет.

– Именно. А она просто кошечка – для своего возраста.

– Оставь свои грязные фантазии при себе. Они выкурили сигареты и тут же зажгли новые.

– Все-таки он совсем еще мальчик, Джеффри.

– Четырнадцать лет – это в наши дни уже не мальчик. Девицы в одиннадцать лет рожают.

– Джеффри, уж не хочешь ли ты…

– Что? Господи, надеюсь, до этого дело не дошло. Сейчас? Пока что это предстоит Филипу. Но что она хорошенькая – это факт. Приятно, что сын – человек со вкусом, весь в отца. Очень хорошенькая.

– Он еще совсем мальчик.